Бессмертники — цветы вечности - Роберт Паль

— Вот, полюбуйтесь, господин унтер-офицер! Говорят, вы затребовали электрические сети чинить, а сами и лыка не вяжут. Что делать прикажете?

— Это он не вяжет, — выступил вперед Литвинцев, — а я за каждого пьяницу не ответчик. Знал ведь, куда идем, и все-таки нализался, мерзавец! Да стой ты, родимый, когда с тобой сам господин офицер говорить изволит!

— Дыхни! — коротко приказал унтер.

Петр «дыхнул».

— Глядит-ко, тверезый! — искренне удивился тот. — Что ж, в таком случае придется поработать за двоих. Эттого пропустить, а эттого… пусть полежит пока у ворот…

Случай явился, случай творил чудеса, но и сам Петр уже вошел в роль.

— Я-то тверезый, господин офицер, да вот только работа моя — на столбах, на улице. А в помещении должен работать он. У него на это и доку́мент выписан, и инструмент есть. Понимаете?

— А ты понимаешь, что в тюремном помещении свет потух! — заорал вдруг унтер. — Или прикажешь — в ночь без света? С таким-то народцем? А ну, выполнять что приказано, и чтоб через час свет у меня горел!

Через час свет в тюремной больнице горел. В караулке тоже. А еще через час в теплом доме Калининых Литвинцев ставил перед боевиками задачу:

— Новоселову — раздобыть саперные кусачки с длинными ручками. Калинину — найти хорошую пролетку с лошадью и подобрать надежную квартиру. Мызгину — разведать состояние Чевардина и предупредить о готовящемся побеге. Всем остальным — приготовить оружие, и ждать общей команды. Время и место сбора сообщу дополнительно…

Прежде Чевардина Литвинцеву видеть не приходилось, поэтому в больнице разыскивать его он не стал. Не знали Алексея и уфимские боевики, так что с передачей пришлось послать Мызгина. Тот успешно выполнил задание и, вернувшись, возбужденно докладывал:

— Алексей после операции еще не ходит, но до окна доберется. В палате их только двое: он и еще один — очень тяжелый. Ни сиделки, ни надзирателя при них нет. Окно палаты выходит во двор…

Обговорив свой план с членами совета, Литвинцев приступил к его исполнению. Это было его первое боевое дело в Уфе, и очень хотелось, чтобы оно прошло без сучка, без задоринки. Поэтому все готовил основательно. Сам отбирал и готовил людей, определял роль и место каждого, требовал абсолютной аккуратности и беспрекословного подчинения. Ребята попались ему бывалые, обстрелянные, все схватывали на лету, легко и даже как-то беспечно. Иногда эта беспечность походила на браваду, и тогда он начинал сердиться, ибо никакой бравады и беспечности в боевой работе не терпел.

Ночь, выбранная для проведения операции, выдалась холодная и ветреная. Небо еще днем заволокли тяжелые низкие тучи, и теперь из них то и дело начинала сыпать колючая снежная крупа. Ветер швырял ее в лицо, гремел ставнями и калитками, гнул деревья и раскачивал редкие уличные фонари.

К больнице вышли несколькими группами по два-три человека. Тихо, без единого слова приступили к делу: одни взяли на прицел часовых и караулку, другие принялись выламывать в заборе проход, третьи занялись окном.

Саперные кусачки работают легко и бесшумно. Вот уже снята решетка. Выставлены стекла. На подоконнике на мгновение появляется чья-то нескладная фигура. На нее набрасывают тулуп и бережно опускают вниз. В это время у пролома в заборе останавливается еле различимая в темноте пролетка. Вот уже и пролетки нет. И вообще никого нет. Только свистит в голых кустах холодный предзимний ветер, тяжко ворочаются в небе черные снежные тучи да плещется на распахнутом окне обезумевшая от воли темная тюремная занавеска…

Похищение из тюремной больницы одного из вожаков симского восстания всколыхнуло весь город. Полиция ответила на него массовыми облавами и обысками и, хотя партийное подполье было к ним готово, комитет распорядился отложить на время всякие собрания и боевые дела.

Потянулись унылые, однообразные, скучные дни.

— Ну, братишка, вот и угодили мы с тобой в штиль, — подмигнул Литвинцев своему связному Давлету. — Если надолго, то худо: столько времени потеряем, как наверстать потом?

— Приходится терпеть, — отвечал невозмутимый Давлет. И многозначительно прикрывал глаза: — Дис-цип-ли-на!..

— Дисциплину я тоже чту, — усмехнулся Петр. — Но разве два человека — это собрание?

— Два человека — не собрание, — убежденно подтвердил связной.

— А раз два человека — не собрание, тогда айда ко мне на квартиру пить чай!

Они пили чай, от нечего делать соревновались в скорости разборки и сборки оружия, курили. Так прошло еще два дня. Этот срок показался Литвинцеву вполне достаточным, и он отправил Давлета на разведку.

— Потолкайся по городу, посмотри, послушай. Если наши где болтаются, предупреди. И — обратно.

Вернулся Давлет к обеду. Усталый, довольный. Взглянув на него, улыбнулся и Петр.

— Ты, братишка, не то золотой нашел. Или своих повидать удалось? Светишься весь…

— Повидал, товарищ сотник, — радостно заявил паренек.

— Почему — сотник? Мне этого звания ни штаб, ни совет еще не присвоили.

— Ребята присвоили. Сами. Без штаба.

Ему была приятна эта маленькая неожиданная новость: признали, поверили, оценили! — но он свел ее к шутке и строго спросил:

— Ну, как они там? Дисциплину не нарушают?

— Очень не нарушают, только больно тебя ждут.

— Где же ты их видел?

— У Федьки Новоселова видел… У Шурки Калинина видел… В гостином ряду еще видел…

— Ну вот! А сам говоришь, не нарушают. Да они там без нас совсем распустились!

— Так ведь по два-три человека, командир. А два-три человека — это не собрание!

Не дав связному передохнуть, Литвинцев принялся одеваться.

— Ну, раз, говоришь, три человека — не собрание, пошли к товарищу Назару, Давлет!..

Накоряков встретил его приветливо. Петр рассказал о делах в дружине, о настроении молодежи, особенно трудно переживающей такие затяжные штили, и попросил:

— Нам бы собраться на вечерок, а? А ты бы нам хорошего беседчика из комитета подкинул: пусть ребята увидят друг друга, услышат умные слова, глядишь, настроение и поднимется.

— Значит, собраться? — задумался Назар. — И где?

— Я думаю, на Гоголевской, в швейном заведении Токаревой. Место испытанное.

— Опять, значит, под носом у жандармов? Через десять домов на этой же улице квартирует ротмистр Леонтьев, тебе эти известно?

— Теперь известно. Так это даже к лучшему!

— Многовато народу… Как бы не привлечь внимание недреманного ока, Петро.

— Так ведь кому к рождеству не хочется справить обнову, Назар! Одни придут под видом клиентов, другие… встречать девушек. Ведь могут же быть у наших девушек кавалеры?

— Кавалеры! — привычно хохотнул Накоряков. — Ну, что с тобой делать: давай соберем. Только не всю массу, а лишь тех, кто ближе к делу. А беседчика я вам, так и быть, подошлю.

От боевиков Петр прослышал, что Накоряков представлял на четвертом съезде партии уфимскую организацию, и теперь не удержался, по-дружески упрекнул:

— Что же ты, брат, о таком деле промолчал? Из меня, можно сказать, душу вынул, чтоб на свет посмотреть, а сам о съезде — ни полслова! Что там о боевых делах говорилось? Что думает о них Ленин?

Накоряков озадаченно потер лоб.

— Ну и задал ты мне задачку, Петро. В двух словах об этом не скажешь.

— А ты скажи в десяти. На это, чай, времени у тебя хватит?

Они шли пустой вечерней улицей. Накоряков огляделся, словно прощупал улицу насквозь, и тихо заговорил:

— Большевики к этому съезду подготовили ряд своих резолюций, в том числе и по вопросам вооруженной борьбы. Однако меньшевики, имевшие численное большинство, основные из них успешно провалили. Поэтому-то вместо четкой и ясной боевой программы партия получила одни расплывчатые фразы, которые вяжут нас по рукам и ногам.

— Ну а Ленин? Ленин-то что? — прервал его Петр.

— Ленин всегда был сторонником решительных боевых действий в революции. Еще год назад, когда Боевой центр Петербургского комитета ознакомил его со своими планами, он ответил специальным письмом. Один наш товарищ дал мне его прочесть. Замечательное, боевое, скажу я тебе, письмо! Кое-что для себя я специально затвердил наизусть… Кстати, о памяти. Как ты уже заметил, у меня почти нет никаких бумаг. В нашей работе лучше обходиться без них. Так что развивай свою память, дружок. Память тебя не подведет…

Они молча миновали освещенное место и остановились в тихом темном переулке.

— Так вот, упрекая комитетчиков за бумажную волокиту и канцелярщину, Владимир Ильич писал: «В таком деле менее всего пригодны схемы, да споры и разговоры о функциях Боевого комитета и правах его. Тут нужна бешеная энергия и еще энергия. Я с ужасом, ей-богу с ужасом, вижу, что о бомбах говорят больше полгода и ни одной не сделали! А говорят ученейшие люди… Идите к молодежи, господа! вот оно единственное, всеспасающее средство. Иначе, ей-богу, вы опоздаете (я это по всему вижу) и окажетесь с «учеными» записками, планами, чертежами, схемами, великолепными рецептами, но без организации, без живого дела. Идите к молодежи. Основывайте тотчас боевые дружины везде и повсюду и у студентов, и у рабочих особенно…»